Предпоследний первый секретарь
29 октября 2008 года исполнилось 90-лет со дня образования РКСМ, впоследствии ВЛКСМ. Обстоятельства мои сложились таким образом, что в эти дни я оказался на Родине в Чернигове, и получив предложение высказаться в одной из авторитетнейших украинских газет – «2000», я не устоял перед соблазном не только вспомнить о моем комсомоле, но и поговорить о моей многострадальной Украине. Так появилось интервью, которое я и решил предложить вниманию посетителей моего сайта.
- В эти дни комсомолу исполнилось бы девяносто... Практически два десятилетия назад вы, Виктор Иванович, возглавляли организацию, которая по численности была почти равна населению современной Украины. С каким чувством вы впервые вошли в кабинет первого секретаря ЦК ВЛКСМ и с каким в последний раз вышли оттуда?
- Сейчас уже трудно вспомнить, что я испытывал, входя в тот кабинет на Старой площади в Москве. Помню лишь, что мы стояли там после пленума ЦК ВЛКСМ с моим предшественником Виктором Мишиным и моими друзьями – секретарями ЦК ВЛКСМ. Произносились какие-то подобающие случаю слова, а я думал о том, как я – парень из провинциального Чернигова, уехав из него шесть лет тому назад в Киев, оказался в этом кабинете и что мне теперь со всем этим делать. На следующий день дела захлестнули, и размышлять стало уже некогда. Теперь понимаю, что думать нужно было больше, а говорить – меньше. Уходил я с противоречивыми чувствами, среди которых преобладала досада на себя и на обстоятельства. И то, и другое в равной, наверное, мере помешало сделать то, что мне тогда казалось правильным. Но было и еще одно – ощущение колоссального облегчения: отныне я уже не должен нести ответственность за сорок миллионов человек, а они не будут ожидать от меня того, что я не в силах за них сделать.
Вскоре это чувство прошло, вытесненное повседневными заботами (нужно было искать новую работу), но сладость свободы в эти первые несколько дней я, наверное, никогда не забуду. В очередной раз убедился, что в жизни за все приходится платить. И сейчас – семнадцать лет спустя – я, думая о комсомоле, снова нахожусь в некотором замешательстве. С одной стороны, выросло поколение, которое не знает, что такое комсомол: для них это уже история. С другой – для многих ныне живущих наших соотечественников это не только история, но и частица их собственной жизни. Для одних (таких, наверное, большинство) комсомол – воспоминание о молодости, приятное или не очень (в зависимости от личного опыта и обстоятельств). Для других (их значительно меньше) – это первые шаги в карьере, в хорошем смысле этого слова, совместная работа и дружеское общение. Есть и такие, для кого комсомол – нечто большее, чем страничка из истории страны или из личной судьбы: категорический императив, идея, которой отдают все сердце. Есть, на мой взгляд, и еще одно обстоятельство, которое непременно проявится. Комсомол как никакое другое явление в нашей истории (за исключением самой революции) окутан толстым слоем мифов – вначале исключительно со знаком «плюс», потом исключительно со знаком «минус».
Для объективного восприятия явлений такого масштаба, как комсомол, необходимо некоторое расстояние. Думаю, что я, как и мои товарищи, в жизни которых так много связано с комсомолом, не могу быть объективным по отношению к нему.
О себе рискну сказать даже больше. Для меня, в семилетнем возрасте лишившегося отца, его отсутствие частично восполняли, наряду со старшим братом, несколько человек, с которыми я встретился на комсомольской работе. По библейской притче, Бог наказал потомков Хама – одного из сыновей Ноя – за то, что тот, увидев наготу отца своего, не постеснялся обсуждать это публично. Хорошая притча! И за прошедшие века ничуть не устарела. Поэтому тем, кого, может быть, в комсомоле незаслуженно обидели, говорю: простите. К тем, чьи надежды он не оправдал, обращусь со словами, написанными на могиле великого социалиста Вилли Брандта*: «Мы старались». А всех остальных, кто помнит о комсомоле, хотя бы как о молодости или о так и не реализованной идее полной справедливости, — поздравляю с его 90-летием и желаю, чтобы воспоминания о молодости всегда были светлыми, а попытка никогда не была последней.
- Вы были одним из тех немногих политиков такого ранга, кто добровольно на вершине карьеры оставил свой пост. Почему вы это сделали? Ведь многие тогда считали вас реальным преемником Михаила Горбачева.
- Вы преувеличиваете мою роль. Во-первых, потому что «преемника» у Горбачева быть не могло: после него, в силу той задачи, которая перед ним встала, были возможны два варианта дальнейшей судьбы государства. Либо обновленная великая страна, сбросившая путы догматизма и вышедшая из противостояния здравому смыслу и половине мира. И в такой державе уже не было бы места ни единственно «правильной» партии, ни «генеральному секретарю», ни его «преемникам». Это, на мой взгляд, и стало бы завершением Великой российской и украинской национальной революции. Это было бы хоть каким-то оправданием, если это вообще можно оправдать, тех невероятных жертв, которые ей сопутствовали, и тех лишений, в которых прошла жизнь как минимум двух поколений советских людей. Либо, если перестройка потерпит неудачу, – «термидор», контрреволюция, приватизация страны по частям под видом демократизации и огораживание сфер влияния под видом национально-освободительной борьбы. К началу 90-х я понял, к чему идет. Я пытался, как мог, помогать Горбачеву и относительно небольшой группе людей в высшем партийном и государственном руководстве, которые несмотря ни на что верили в возможность пройти между Сциллой бюрократического паралича и Харибдой хаоса и грабежа. Я выступал – наверное, не очень удачно и убедительно – на всех пленумах ЦК КПСС, съездах народных депутатов СССР. Но с нами – комсомольцами – не очень считались. Отношение к нам было покровительственно-снисходительным. Мы сами за долгие годы службы в качестве «приводных ремней партии» сформировали такое к себе отношение. Вот вам конкретный эпизод. Идет 1990 год. Приближается XXI съезд комсомола, где нам предстоит подвести итоги переустройства нашего союза на принципиально иных началах. Мы готовимся к этому форуму в очень тяжелой общей политической ситуации. В это время за две-три недели до съезда появляется пресловутое письмо ЦК КПСС «о разделении на принципиальной основе». Это был проект, призванный, по замыслу его создателей, начать разделение партии на либералов и последователей социализма. Мне прислали это письмо как члену ЦК КПСС (проводилось заочное голосование его членов, чтобы не собирать пленум). Я выступаю против, письменно излагаю свои возражения и ставлю ряд вопросов. Во-первых, как разделяться? Новой программы партии пока нет. Непонятен принцип разделения. Неясно, каким образом мы будем отделять «козлищ» от «агнцев»? Во-вторых, на кого будет возложена эта функция? По существующим партийным порядкам, проводить разделение должен аппарат райкомов, горкомов партии. Страшно было представить, во что превратится партия после такого «очищения». Все мыслящее не так, как нравится аппарату, будет вычищено. Ну, допустим, это – дела партийные, вам и решать, – писал я. Но почему нужно публиковать это письмо именно перед съездом комсомола? Время очень сложное. В обществе идут дискуссии, любая площадка используется для столкновения демократов и консерваторов. Все избегают проводить в такой обстановке какие-то крупные всесоюзные мероприятия, потому что понимают: разнесет. Вот ведь и вы не решаетесь проводить пленум ЦК КПСС. Я прошу – дайте нам две-три недели, чтобы провести съезд, разобраться. Потом, если все-таки примете это решение, делайте, как считаете нужным....За три дня до открытия съезда комсомола в печати появляется то самое письмо. Все. Съезд ВЛКСМ пущен под откос. Два-три дня все его делегаты обсуждают что? Письмо о разделении на принципиальной основе. Прибегают Иван Тимофеевич Фролов – главный редактор «Правды» (ныне покойный), Володя Лысенко*, у него сейчас республиканская партия какая-то, начинают спорить между собой... И уже никому никакого дела нет ни до комсомола, ни до молодежи. Это стало последней каплей, переполнившей чашу моего терпения. Я понял, что влиять на ситуацию не могу, а быть статистом и хоронить своими руками то немногое, что удалось сделать за четыре года, не хочу.
Поэтому мой уход был совершенно осознанным, в чем-то вынужденным, и ничего героического в этом не было. Я не стыжусь этого, но и гордиться тут особенно нечем. В тот же день я откровенно ответил «Комсомольской правде» на ее вопрос: «Почему вы ушли со сцены?»
- Один из ваших предшественников, Александр Шелепин, весь остаток трудовой жизни проработал на одной и той же площади, переходя из здания ЦК ВЛКСМ в КГБ, потом в профсоюзы, затем в общество «Знание». А как сложилась ваша дальнейшая биография?
- Удачный пример. Поначалу в моей жизни было что-то общее с Шелепиным. В партийных кругах после известных событий расхожей стала фраза «...и примкнувший к ним Шелепин». Я тоже «примыкал» к Гражданскому союзу – первой некоммунистической оппозиции «ельцинскому режиму» в России. Участвовал в создании двух социал-демократических партий, одну из которых привел в Социалистический интернационал в 2003-м. У меня установились очень тесные дружеские отношения с Горбачевым в те годы, когда он оказался в политической изоляции и испытывал на себе, как бы это помягче сказать, некоторые специфические черты характера первого российского президента. Я помогал Михаилу Сергеевичу защищать российские интересы и интересы других новых независимых государств – бывших союзных республик – на международной арене.
Используя его огромные связи и международный авторитет, старались убедить влиятельные политические круги ведущих стран в том, что эти молодые державы нуждаются в поддержке и помощи на пути экономической и политической модернизации. Об этом, кстати, очень мало известно и в России, и в Украине. Например, благодаря усилиям Горбачева и Джорджа Буша-старшего в начале президентства Владимира Путина в России и Джорджа Буша-младшего в США удалось предотвратить сползание российско-американских отношений к новой конфронтации, столь желанной для военно-промышленных комплексов обеих стран. К сожалению, в силу самых разных причин все эти усилия наталкивались на какое-то патологическое (так и хочется сказать – классовое) неприятие и даже, как мне казалось, политическую ревность нового российского политического класса. Природа этого чувства мне не вполне понятна и сегодня. Хотя что-то очень знакомое в поведении соответствующих деятелей просматривается. Им, как и многим правителям в истории России, включая большевиков, почему-то представлялось, что их собственные политические ошибки будут менее заметны на фоне всячески выпячиваемых ими просчетов, допущенных предшественниками. Нужно признать, что эта незамысловатая политическая тактика на первых порах дает использующим ее определенные преимущества. Но полагаю, что скоро им, как и всем прочим, кто прибегал к этому приему, предстоит убедиться, что желаемый эффект недолговечен. Как бы то ни было, «плетью обуха не перешибешь», и в какой-то момент я понял, что мне стоит возвратиться к тому, к чему всегда испытывал тягу, – к научной и преподавательской работе. Я защитил диссертацию, пришел на работу в Институт Европы Российской академии наук, создал Центр украинских исследований и возглавил его. Редактирую интересный, на мой взгляд, научный журнал «Современная Европа». Круг моих научных интересов все более замыкается на моей Украине, ее истории, ее мучительных поисках своего пути в будущее. Я считаю себя очень счастливым человеком. Я всегда говорил и делал только то, что считал правильным и нужным. Мне кажется, это обязательное условие для счастья, хотя, может быть, и недостаточное.
- Вы не раз встречались с Рональдом Рейганом, Маргарет Тэтчер, Михаилом Горбачевым. Чем они особенно запомнились?
- Комсомолу я больше всего, пожалуй, обязан тем, что мои мировоззренческие горизонты постоянно расширялись, я познавал мир и встречался с яркими людьми. Их очень много, они очень разные. Я всегда старался понять их и найти в каждом из них что-то такое, чему можно было бы поучиться. Вы назвали три имени. Ближе всего и больше всего я общался и продолжаю общаться с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Возможно, когда-нибудь я напишу об этом. Уже сейчас испытываю острую потребность рассказать о том, каким его вижу. Особенно тогда, когда очень часто встречаю в людях, мнение которых уважаю, полное непонимание и его характера, и его мотивов, и его поведения. Понимаю, что это очень сложная и ответственная тема. Я никого ни в чем не собираюсь переубеждать, лишь считаю, что без ясного, объективного и, как говорят ученые, адекватного понимания того времени и главного его действующего лица нам будет трудно выйти на дорогу модернизации. Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер – люди совершенно иного происхождения, мировоззрения и темперамента, чем Горбачев. И все же, на мой взгляд, что-то общее в них есть. Неслучайно переплетение их жизненных путей в середине 80-х смогло вывести мир из того тупика, в котором он оказался к концу «холодной войны». Мы пока еще не очень хорошо понимаем, от какой угрозы спасло нас их очень трудное сближение и совместная работа. О моих встречах с Рейганом я уже не раз рассказывал в беседах с украинскими журналистами. Он так и не смог понять, что такое комсомол, и, восприняв всерьез мое шутливое объяснение, что это «организация, в которую можно вступить, но из которой нельзя выйти», до конца дней своих был уверен, что это нечто вроде политической мафии. Переубедить его у меня не было уже возможности, да, полагаю, учитывая характер этого яркого и самобытного политика, мне бы это и не удалось. Маргарет Тэтчер поразила меня своей находчивостью во время встречи с членами Комиссии Верховного Совета СССР по международным делам в 1991 году. По заведенному тогда правилу члены комиссии, готовя свои выступления на эту встречу, намеревались обратиться к ней с просьбами о той или иной помощи в реформах в СССР. Но они не успели реализовать это. Тэтчер, выступая первой, сказала примерно следующее: «Если вы, русские, хотите чему-то научиться в экономике, вам не нужно обращаться к нам, англичанам. Ваш поэт Александр Пушкин все уже сказал в своем романе в стихах «Евгений Онегин». Он там писал о своем герое:
«Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет».
После этого, как вы понимаете, все заготовки с просьбами пришлось отправить в корзину.
- В 2004 году ваши соратники по комсомолу Петр Симоненко, Александр Зинченко, Сергей Тигипко, Анатолий Матвиенко и многие другие стояли по разные стороны того, что потом назвали «Майданом». С кем бы вы были тогда и что сказали бы им сейчас?
- Я достаточно часто общаюсь со своими многочисленными украинскими друзьями, в число которых входят и все названные. С одними общаюсь чаще, с другими – реже. Я уважаю политические взгляды каждого из них. Я не могу не уважать то, что в труднейшее для Компартии Украины время Петр Симоненко возглавил ее и отстаивает свои убеждения в демократическом политическом процессе. Я не могу не уважать Александра Зинченко в его последовательно социал-демократической позиции. Мне пришлось в середине 90-х помогать ему создавать телеканал «Интер». Я по достоинству оценил его принципиальность в известной ситуации, когда он предпочел свои убеждения высокому государственному посту. То же могу сказать и о Сергее Тигипко, и об Анатолии Матвиенко. Все это состоявшиеся люди с четкими, хотя и различающимися между собой демократическими убеждениями. Тут недавно – по моему, в Черновцах – сетовали на засилье «комсомольцев» в украинской политике и предлагали провести антикомсомольские люстрации. Даже не знаю, что сказать об этом. Во-первых, где вы сейчас найдете «некомсомольцев» среди деятелей зрелого политического возраста? А во-вторых, комсомольцы, как и все люди, бывают разные. Если это такие комсомольцы, каких вы назвали, а я могу назвать еще как минимум полсотни известных Украине имен, то что же в этом плохого? Вот тех, кто не признается, что был комсомольцем, я бы поостерегся. Предавший однажды, тем более предавший свою молодость, предаст еще не раз.
http://www.mironenko.org/index.php?option=com_content&task=view&id=116&Itemid=38